Ирочка, моя дорогая и любимая!!!
С днем рождения!!!!
Подарков тебе много-много!
И чтобы вот этого поменьше
А вот этого побольше
Ну и блестяшек, как ты любишь! (Только Пьеро чтобы покрасивше :)))))
Мы тебя любим, целуем, обнимаем, вспоминаем рождественскую шарлотку, завидуем твоим экскурсантам, поклоняемся твоим талантам… уф, даже не знаю, что мы еще делаем, чтобы доставить тебе удовольствие!
Все знают, что у нас в Москве — бордюры и подъезды, а в Питере — поребрики и парадные, но вот есть еще одно слово, которое отличает Питер и Москву, точнее Ленинград и Москву, ленинградских военных детей от московских. Это слово жмых. Точнее у нас это жмых, а в Ленинграде — дуранда. Детское лакомство 1940-х. Когда мой отец слышит слово жмых, он начинает улыбаться. Они раньше собирались: отец, его сестра тетя Валя, моя тетя Лена и вспоминали, как в войну получали жмых — остатки от переработки подсолнечных семечек, сваленный, слипшийся черный комочек подсолнечной шелухи и чего-то еще, липкого, как хранился этот комочек в кармане, и к нему прилипали крошки, пыль и всякая детская карманная всячина. Они улыбались, мы так о пастиле не говорим, как они про этот жмых разговаривали. А вот в голодном блокадном Ленинграде эти комочки шелухи назывались дуранда, и в рассказах людей, переживших блокаду та же радость, они улыбаются этими детскими улыбками, вспоминая свое лакомство. Они даже говорят эти слова с одинаковыми интонациями, непередаваемыми. Это не передающаяся по наследству интонация, мы никогда не сможем так сказать ни одно слово, потому что у нас не было в кармашках слипшегося комочка из подсолнечных семечек, который можно просто сжать в кулачок и уже становится немножко сытнее. Мы никогда не имели только этот комочек, и до вечера — ничего.
С днем рождения ! И пусть сегодня холодно, но пусть тебя согреют свечки твоего день-рожденческого тортика, а в окна светит солнышко, отражаясь от яркого снега! Хорошего настроения и успехов!
Сейчас много пишут об опросе на канале «Дождь», кричат о фашистах, возмущаются необразованностью детей, журналистов. Что-то вдруг! А знаете когда это началось? Когда наше распрекрасное правительство не пустило ветеранов на Красную площадь 9 мая. Я помню этот день. Центр перекрыли, Буш видите ли пожаловал, и ветераны пошли восвояси — не ваш день. Очень сложно было объяснить происходящее нашим детям. Девчонки были маленькие, а кроме мата на ум ничего не приходило. А в прошлом году мы с Машкой пошли 9 мая к Большому театру, как раньше я с мамой ходила, как 10 лет назад мы приходили туда с девчонками, чтобы они увидели тех, кто выжил, кто живет, и как они живут. Так вот в прошлом году на площади уже никто не слышал военных песен, потому что со сцены горланила попса, потому что ветераны затерялись в толпах гуляющих в поролоновых ушах и сладкой вате за бешеные деньги. Старички пытались что-то петь про синенький платочек, ну где уж там. У нас же праздник, мы же веселимся, только вот про что веселимся забыли. Красную площадь опять закрыли заборчиками. Какой-то праздник был, но вот какой. Мы пошли к друзьям и слушали на ютьюбе военные песни, вспоминали бабушек и дедушек, школьные линейки и рассказы ветеранов, которые слушали в детстве. Так получается, что у детей отнимают историю, вымарывают, скрывают. Помните Лужков хотел сделать стенды со Сталиным, потом вообще ничего не сделали. Штирлица раскрасили. Я все в одну кучу валю, но именно эта куча и завалила память, у наших детей пропадает связь с нашей историей. И это не сегодня случилось, мы шли к этому и дальше идем той же дорогой.
Поначалу музей Маяковского был в Гендриковом переулке. Там в доме 15 на втором этаже была квартира Бриков и Маяковского. Три комнатки, большая общая гостиная — 14 метров и много посуды. Лиля Юрьевна покупала стаканы и тарелки дюжинами, чтобы хватило всем гостям. Музей открыли сразу после смерти поэта. Маяковского помнили, помнили этот дом, помнили его жизнь.
Вранья тут быть не могло, заметили бы. До конца 1960-х музей был здесь и вполне справлялся со своим предназначением, даже библиотека при нем была, но его закрыли. Теперь музей Маяковского был в Лубянском проезде. Там были мраморные залы и даже мраморный бюст поэта. Зачем?
В этом случае вопрос «зачем» неуместен, скорее подойдет вопрос «почему». И дело даже не в мраморных залах, не в том, что было в новом музее поэта, а в том, чего там не было. А не было там Бриков. Совсем не было. Даже маленькой-премалюсенькой фотографии. Ни Лили, ни Осипа. Это был чистый Маяковский. Жил там один и в музее был один.
Случилось это от того, что в 1960-е Лиля Брик стала разменной картой в игре с Луи Арагоном.
Вот такая теория заговора. Луи Арагон — муж Эльзы Триоле — родной сестры Лили Брик. Он — деятель французской компартии, редактор коммунистической газеты, лауреат Международной Ленинской премии. Он — не молчащий противник событий в Чехословакии, процесса Даниэля и Синявского, травли Солженицына. Травля Лили Брик должна была его остановить или хотя бы заткнуть. Не вышло. Она передала с друзьями, чтобы он не обращал внимания.
Итак, новый музей Маяковского стер Лилю Брик из его жизни.
Была Лиля и вся вышла.
В 1980-х открыли новый музей. Маяковскому вернули Лилю. Домом пришлось пожертвовать, но это того стоило. Музей ломал все законы, вспыхивал разными красками, громоздился конструкциями Татлина и Родченко. Было здорово.
Что мы получим в новом музее? Сейчас сложно строить предположения. Каким теперь предстанет перед нами Маяковский. Какой нужен Маяковский новой России? Скоро уже можно будет писать дисер на тему «Музей Маяковского в Москве — как лакмусовая бумажка идеологии» или что-то в этом роде. Интересно будет, если его просто украдут или спалят. Тогда точно надо будет писать дисер.
Какой нам нужен Маяковский…
Написано по мотивам воспоминаний Василия Катаняна, которые я купила вчера в букинисте и была поражена историей с Арагоном.
Мадикен на ундервуде 